И только лицо меняется,

взгляд–остается.

Подзабытые детали

в памяти нахожу.

Каждый вечер в двадцать тридцать

мать ко мне приходила

и молча глядела, руки скрестив на груди,–

значит, пора домой.

Тотчас играть начал военный оркестр,

и, глаз не спуская с девчонок на выданье,

родители бдительно возникали,

держа наготове незримые сети.

Загорается свет,

я склонюсь над столом,

взор, утомленный узором на скатерти,–

устремляюсь в себя,

на извилинах мозга ловлю далеко идущие мысли.

О мой город,

бог ремесел благоволил к тебе,

твой небосклон заслоняли всегда

стан детских люлек и жестяных печей.

О город знойного лета и знойной зимы,

я люблю и теперь одноэтажный ряд

твоих домов из черного туфа,

дикий блеск твоего юмора, странную смесь։

бред кошки ночной, водка, сводящая горло,

мужчины небритые, вечно в черных костюмах.

Но взгляд остается, всегда остается,

вечным избытком тепла он тебя снаряжает

и делит светлой границей годы и дни…

Как очевидна вдруг в памяти девушка с полной грудью,

как ты ее домогался неуклюже и безнадежно,

пока сражался с мельницей Дон Кихот,

Самвел убивал отца, а следом и мать,

и яблоки сыпались на голову Ньютона…

И только лицо меняется,

всегда человек остается только ребенком,

старости нет.

Каждый вечер в двадцать тридцать

загорается свет, я склоняюсь над столом,

и в глубине дней и лет

ищу себя, нахожу

и долго молча гляжу,

руку скрестив на груди…